Неточные совпадения
Он
думал не
о жене, но об одном возникшем в последнее время усложнении в его государственной деятельности, которое в это время составляло главный интерес его
службы.
Во время
службы я прилично плакал, крестился и кланялся в землю, но не молился в душе и был довольно хладнокровен; заботился
о том, что новый полуфрачек, который на меня надели, очень жал мне под мышками,
думал о том, как бы не запачкать слишком панталон на коленях, и украдкою делал наблюдения над всеми присутствовавшими.
Служба,
о которой за минуту
думал я с таким восторгом, показалась мне тяжким несчастьем.
Сказав ему
о своей «
службе», она определила его догадку и усилила его ощущение опасности: она посматривала на людей в зале, вызывающе прищурив глаза, и Самгин
подумал, что ей, вероятно, знакомы скандалы и она не боится их.
Он чувствовал себя окрепшим. Все испытанное им за последний месяц утвердило его отношение к жизни, к людям.
О себе сгоряча
подумал, что он действительно независимый человек и, в сущности, ничто не мешает ему выбрать любой из двух путей, открытых пред ним. Само собою разумеется, что он не пойдет на
службу жандармов, но, если б издавался хороший, независимый от кружков и партий орган, он, может быть, стал бы писать в нем. Можно бы неплохо написать
о духовном родстве Константина Леонтьева с Михаилом Бакуниным.
Тогда еще он был молод, и если нельзя сказать, чтоб он был жив, то, по крайней мере, живее, чем теперь; еще он был полон разных стремлений, все чего-то надеялся, ждал многого и от судьбы, и от самого себя; все готовился к поприщу, к роли — прежде всего, разумеется, в
службе, что и было целью его приезда в Петербург. Потом он
думал и
о роли в обществе; наконец, в отдаленной перспективе, на повороте с юности к зрелым летам, воображению его мелькало и улыбалось семейное счастие.
— Тебе шестнадцатый год, — продолжал опекун, — пора
о деле
подумать, а ты до сих пор, как я вижу, еще не
подумал, по какой части пойдешь в университете и в
службе. По военной трудно: у тебя небольшое состояние, а служить ты по своей фамилии должен в гвардии.
Правда, что после военной
службы, когда он привык проживать около двадцати тысяч в год, все эти знания его перестали быть обязательными для его жизни, забылись, и он никогда не только не задавал себе вопроса
о своем отношении к собственности и
о том, откуда получаются те деньги, которые ему давала мать, но старался не
думать об этом.
Сенявин, который сам рассказывал этот анекдот, принадлежал к тому числу непрактических людей в русской
службе, которые
думают, что риторическими выходками
о честности и деспотическим преследованием двух-трех плутов, которые подвернутся, можно помочь такой всеобщей болезни, как русское взяточничество, свободно растущее под тенью цензурного древа.
Пушкин сам не знал настоящим образом причины своего удаления в деревню; [По цензурным соображениям весь дальнейший текст опубликован в 1859 г. либо с выкидками, либо в «исправленном» изложении редакции «Атенея».] он приписывал удаление из Одессы козням графа Воронцова из ревности;
думал даже, что тут могли действовать некоторые смелые его бумаги по
службе, эпиграммы на управление и неосторожные частые его разговоры
о религии.
— Что вы мне очки втираете? Дети? Жена? Плевать я хочу на ваших детей! Прежде чем наделать детей, вы бы
подумали, чем их кормить. Что? Ага, теперь — виноват, господин полковник. Господин полковник в вашем деле ничем не виноват. Вы, капитан, знаете, что если господин полковник теперь не отдает вас под суд, то я этим совершаю преступление по
службе. Что-о-о? Извольте ма-алчать! Не ошибка-с, а преступление-с. Вам место не в полку, а вы сами знаете — где. Что?
Вы, подпоручик, больше
о бабьих хвостах
думаете, чем
о службе-с.
— Отличиться хочется? — продолжал он, — тебе есть чем отличиться. Редактор хвалит тебя, говорит, что статьи твои
о сельском хозяйстве обработаны прекрасно, в них есть мысль — все показывает, говорит, ученого производителя, а не ремесленника. Я порадовался: «Ба!
думаю, Адуевы все не без головы!» — видишь: и у меня есть самолюбие! Ты можешь отличиться и в
службе и приобресть известность писателя…
— Если бы таких полковников у нас в военной
службе было побольше, так нам, обер-офицерам, легче было бы служить! — внушил он Миропе Дмитриевне и ушел от нее, продолжая всю дорогу
думать о семействе Рыжовых, в котором все его очаровывало: не говоря уже
о Людмиле, а также и
о Сусанне, но даже сама старушка-адмиральша очень ему понравилась, а еще более ее — полковник Марфин, с которым капитану чрезвычайно захотелось поближе познакомиться и высказаться перед ним.
Он долго рассказывал
о том, как бьют солдат на
службе, Матвей прижался щекою к его груди и, слыша, как в ней что-то хрипело,
думал, что там, задыхаясь, умирает та чёрная и страшная сила, которая недавно вспыхнула на лице отцовом.
— В самом деле, Василий Иваныч, вот как махнем, — соблазнял меня старичок. — В лучшем виде… А как тятенька с маменькой обрадуются! Курса вы, положим, не кончили, а на
службу можете поступить. Молодой человек, все впереди… А там устроитесь — и
о другом можно
подумать. Разыщем этакую жар-птицу… Хе-хе!.. По человечеству будем
думать…
На нарах, кроме двух моих старых товарищей, не отправленных в училище, явились еще три юнкера, и мой приезд был встречен весело. Но все-таки я
думал об отце, и вместе с тем засела мысль
о побеге за границу в качестве матроса и мечталось даже
о приключениях Робинзона. В конце концов я решил уйти со
службы и «податься» в Астрахань.
Стоя около стены и зажмурив глаза, он слушал пение и
думал об отце,
о матери, об университете,
о религиях; ему было покойно, грустно, и потом, уходя из церкви, он жалел, что
служба так скоро кончилась.
Мамаева. Не верю, не верю. Вы хотите в таких молодых годах показать себя материалистом, хотите уверить меня, что
думаете только
о службе,
о деньгах.
Ну, вижу, сынок мой не шутя затеял кружиться, и отписала ему, чтобы старался учиться наукам и
службе, а
о пустяках, подобных городским барышням, не смел
думать, а он и в этот тон ответ шлет: «Правы, — говорит, — вы, милая маменька, что, не дав мне благословления, даже очень меня пожурили: я вполне того был достоин и принимаю строгое слово ваше с благодарностью.
— Так я тебе скажу: они понятия не имеют
о фрунтовой
службе. Все взводы заваливали, замыкающие шли по флангам, а что всего хуже — заметил ли ты двух взводных начальников, которые во фрунте курили трубки? Ну, братец! Я
думал всегда, что они вольница, — да уж это из рук вон!..
— C'est une folle! [Это сумасшедшая! (франц.)] — сказала Лидина. — Представьте себе, я сейчас получила письмо из Москвы от кузины; она пишет ко мне, что говорят
о войне с французами. И как вы
думаете? ей пришло в голову, что вы пойдете опять в военную
службу. Успокойте ее, бога ради!
Ему хотелось перемен, новых впечатлений, и он
думал, что все это может доставить ему
служба, и
думал о том беспрестанно.
Через несколько минут он спросил себе трубку, крикнув при этом довольно громко, и снова начал
думать о петербургской жизни и
о службе при посольстве.
— Во-первых, я
думал о моей
службе в Петербурге. Я буду получать две тысячи рублей серебром, эта верно, — граф сказал. И если к этому прибавить мои тысячу рублей серебром, значит, я буду иметь три тысячи рублей — сумма весьма достаточная, чтобы жить вдвоем.
Я, друг мой, полагаю так, что теперь нам с тобой опять бы время повидаться, но только лучше,
думаю, мне к тебе съездить, чтобы от
службы тебя не отрывать, да и от веселостей,
о коих при дворе императрицы описываешь; а потому жди меня к себе в Питер по первопутку, ибо в Москве буду малое время, а хочу видеть, что там у вас будет происходить перед рождеством, пробуду святки, — кстати привезу тебе показать и новокупленных карликов».
"Благодарен за благой совет! —
подумал я: — хорошо в
службе вашей, а дома мне будет лучше". Итак не внимая никаким его советам, как не нравившимся мне, я настоятельно просил
о чистой отставке, которую я получил с награждением чином за
службу более двух лет, — отставного капрала.
Князь, который был мысленно занят своим делом,
подумал, что ему не худо будет познакомиться с человеком, который всех знает и докладывает сам министру. Он завел с ним разговор
о политике,
о службе, потом
о своем деле, которое состояло в тяжбе с казною
о 20 т<ысячах> десятин лесу. Наконец князь спросил у Горшенки, не знает ли он одного чиновника Красинского, у которого в столе разбираются его дела.
Бояре, посланные для испытания вер, вовсе не
думают о внутреннем их содержании и достоинстве, а обращают внимание только на внешность: болгарская
служба им не понравилась, у немцев не нашли они никакой красоты, а от Византии были в восторге, потому что там, по наивному рассказу Нестора, патриарх, услышав об их прибытии, — «повеле создать крилос, по обычаю сотвориша праздник и кадила возжгоша, пения и лики составиша; и иде с ними в церковь, и поставиша я на пространьне месте, показающе красоту церковную, пения и
службы архиерейски» (Нестор, под годом 6495).
— Я хочу только того, чтобы вы не
думали, что я умолчал
о полученном мною ударе из-за того, чтобы остаться на
службе: я это сделал просто…
Граф. Но Алексей Николаич, я
думаю, должен был бы предуведомить меня
о том и спросить моего согласия прежде, чем я буду иметь честь прямо уже встретиться с вами на
службе…
Тогда еще на
службе такими людьми иногда дорожили, и если не всегда, то хоть изредка
о них вспоминали и
думали, что без них нехорошо, что они нужны.
Городищев (отчасти оробев). Агнеса Ростиславовна, я
думал всего больше
о вашем удобстве. Замужняя горничная не может безраздельно отдавать все свои мысли на
службу своей госпожи, потому.
— В уме ль ты, Фленушка?.. — с жаром возразила Манефа. — Точно не знаешь, что пение Марьей только у нас и держится?.. Отпусти я ее, такое пойдет козлогласование, что зажми уши да бегом из часовни… А наша обитель пением и уставной
службой славится… Нет, Марью нельзя, и
думать о том нечего…
— Ну, а что вы
думаете о военной
службе?
Лежа в койке, он долго еще
думал о том, как бы оправдать доверие Василия Федоровича, быть безукоризненным служакой и вообще быть похожим на него. И он чувствовал, что серьезно любит и море, и
службу, и «Коршуна», и капитана, и товарищей, и матросов. За этот год он привязался к матросам и многому у них научился, главное — той простоте отношений и той своеобразной гуманной морали, полной прощения и любви, которая поражала его в людях, жизнь которых была не из легких.
В эти дни Ашанин говорил со многими старыми матросами, ожидавшими после возвращения в Россию отставки или бессрочного отпуска, и ни один из них, даже самых лихих матросов, отличавшихся и знанием дела, и отвагой, и бесстрашием, не
думал снова поступить по «морской части». Очень немногие, подобно Бастрюкову, собирались в деревню — прежняя долгая
служба уничтожала земледельца, — но все в своих предположениях
о будущем мечтали
о сухопутных местах.
Гусев долго
думает о рыбах величиною с гору и
о толстых, заржавленных цепях, потом ему становится скучно, и он начинает
думать о родной стороне, куда теперь возвращается он после пятилетней
службы на Дальнем Востоке.
Он сладко дремлет, ни
о чем не
думает и всем телом чувствует, что ему не идти на
службу ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра.
Помню и более житейский мотив такой усиленной писательской работы. Я решил бесповоротно быть профессиональным литератором.
О службе я не
думал, а хотел приобрести в Петербурге кандидатскую степень и устроить свою жизнь — на первых же порах не надеясь ни на что, кроме своих сил. Это было довольно-таки самонадеянно; но я верил в то, что напечатаю и поставлю на сцену все пьесы, какие напишу в Дерпте, до переезда в Петербург.
Выставочная
служба вызвала во мне желание отдыха. Мне захотелось, к августу, проехаться. И я прежде всего
подумал о Лондоне. Там уже жил изгнанником из России мой бывший сотрудник, А.И.Бенни,
о котором я говорил в предыдущей главе. Он меня звал и обещал устроить в одном доме с собою.
Отец мой был поляк и католик. По семейным преданиям, его отец, Игнатий Михайлович, был очень богатый человек, участвовал в польском восстании 1830–1831 годов, имение его было конфисковано, и он вскоре умер в бедности. Отца моего взял к себе на воспитание его дядя, Викентий Михайлович, тульский помещик, штабс-капитан русской
службы в отставке, православный. В университете отец сильно нуждался; когда кончил врачом, пришлось
думать о куске хлеба и уехать из Москвы. Однажды он мне сказал...
— Оратор указал на то, что я служу родине пером. Господа! Трудная это
служба! Я не знаю, есть ли на свете
служба тяжелее
службы русского писателя, потому что ничего нет тяжелее, как хотеть сказать, считать себя обязанным сказать, — и не мочь сказать. Когда я
думаю о работе русского писателя, я всегда вспоминаю слова Некрасова
о русской музе — бледной, окровавленной, иссеченной кнутом. И вот, господа, я предлагаю всем вам выпить не за государя-императора, а
Так и вышло, водосвятие было начато тотчас же, как пришло духовенство, а прежде чем
служба была окончена, дело приняло такой неожиданный оборот, что
о пирогах с морковью некогда стало и
думать.
Навагин был свободен от предрассудков, но занимавшее его явление было так таинственно, что поневоле в его голову полезла всякая чертовщина. Весь вечер он
думал о том, что incognito Федюков есть дух какого-нибудь давно умершего чиновника, прогнанного со
службы предками Навагина, а теперь мстящего потомку; быть может, это родственник какого-нибудь канцеляриста, уволенного самим Навагиным, или девицы, соблазненной им…
— Не
подумайте, что за небрежение по
службе. Нет-с. По злобе, единственно по злобе врагов. У кого их нет, Андрей Петрович?.. У всякого есть!.. А дело его превосходительства, можно сказать, самое простое:
о казенной поставке.
— Ба… путешественник, — воскликнул тот, пристально несколько времени посмотрев на Оленина. — Что, допутешествовался до того, что и
о службе забыл… Вот так офицер!.. Что же вы теперь, государь мой, предпринять
думаете?..
— За что даете мне эти деньги? — спросил Горлицын. — Не смею
думать, чтобы вы, сударь мой, хотели меня подкупить на бесчестные сделки: вы не таковы — я слышал
о вас от предводителя дворянства. За исполнение моих обязанностей? Мне за них государь дает жалованье.
Служба — не торговля. По крайнему моему разумению, я понимаю ее так: не знаю, как понимают другие.
— Однако, — почти обиженным тоном возразил ему Стягин, — пора тебе
подумать о более прочном положении. Я, братец, ничего не знаю хорошенько ни про твою
службу, ни про то, что ты получаешь.
Наташа по привычке рассмотрела туалеты дам, осудила tenue [манеру держаться] и неприличный способ креститься рукой на малом пространстве одной близко стоявшей дамы, опять с досадой
подумала о том, что про нее судят, что и она судит, и вдруг, услыхав звуки
службы, ужаснулась своей мерзости, ужаснулась тому, что прежняя чистота опять потеряна ею.